Взметнусь в седло,
скосив лукаво око...
Это Геннадий Якушенко. Просто Гена в нашем общении.
Интересно, что, когда где-то среди знакомых, коллег, газетчиков и вообще людей пишущих, заходит разговор о нем, о Геннадии, как какой-то пароль, что ли, произносятся именно эти строки.
Для чего, почему я тоже вспоминаю? Просто: когда в этот Литературный год обращаются к творчеству, к биографиям тамбовских поэтов, прозаиков - Акулинина, Кучина, Милосердова, - нельзя отложить куда-то в сторону написанное Геной Якушенко.
И это не дежурная дань памяти... Ему бы могло быть семьдесят пять, но вот уже почти сорок, как его не стало... Стихи же его - 60-х, 70-х - они никогда и не умирали для тех, кто еще тогда читал их.
Друзьями мы не были - в силу, наверное, разницы в возрасте, когда тебе за двадцать, а ему под тридцать. Просто наши жизненные пути в каких-то местах сближались, пересекались. Благодаря, прежде всего, конечно, газетному делу. И мне есть что, хоть и немного, добавить к уже сказанному в разные годы его ровесниками и почти ровесниками. И есть один лист так называемой газетной бумаги, взятой тогда просто с редакционного стола, исписанный с двух сторон характерным, отнюдь не каллиграфическим якушенковским почерком. Как бы экспромтом, шариковой ручкой, зеленой пастой. Трудно разбираемый текст, с моей вставкой, поскольку Геннадий вспомнил, что пропустил одну строфу. Стихи без названия, но узнаваемые, запоминающиеся опять же по первой строке:
Он последнее время заметно сдает…
А время такое было... Не самое плохое, но, скажем так, своеобразное. Вторая половина 60-х. Я знаю - да и не один я - поэтов и прозаиков, которые сочиняли какую-то вещь - ну, не могли не писать! - догадываясь, что сейчас ее не дадут, не опубликуют... И никогда, может быть, пока мы энергично строим социализм с коммунизмом. Примерно с таким предисловием Якушенко и дал мне это печальное стихотворение в восемь строф.
Редакция наша, "Комсомольское знамя", располагалась тогда на третьем этаже бывших, при царе еще, Присутственных мест (так назывались), - как раз напротив горсада. Боюсь ошибиться в воспоминаниях, работал ли тогда Геннадий у нас, или Ремизов, редактор, только собирался его взять. Во всяком случае, Якушенко частенько забегал в наш кабинет на пять человек, в пять столов. Не знаю, по какому такому наитию-вдохновению он все это написал и что, так сказать, на него нашло, почему вдруг он вспомнил стих (наверное, совсем недавний свой) - для меня, не для газеты и не для публичного чтения.
А чтения, кстати, такие были. Одно хорошо помню. Тогда, чтобы тираж не падал, а рос, мы, штатные сотрудники, встречались с читателями. С комсомольцами. А мне, как говорится, сам бог велел (а редактор тем более), поскольку был я заведующим отделом писем. Геннадий к этому времени уже работал у нас - скорее всего, корреспондентом (литсотрудником) отдела комсомольской жизни. И мы вдвоем пошли в 9-ю школу встречаться со старшеклассниками. Я, наверное, долго рассказывал о "КЗ", какая газета хорошая и почему на нее надо подписаться. А Якушенко... Гена ничего не рассказывал, для чего редактор и назначил его в мои напарники - он читал свои стихи. Может, это был один из лучших уроков в школе - потому что поэта слушали.
Вот это же "Он в последнее время заметно сдает…" он уж точно там не читал, и встреча в школе - все было где-то в конце 60-х, но не позднее 1969-го, потому что тогда я уехал на шесть лет из Тамбова. Значит, этим восьми строфам почти пятьдесят. Но их нет ни в его прижизненном сборнике "Синие ливни", вышедшем в Воронеже в 1967-м, нет и в посмертной книжке "Строка", 1983-й.
Вообще же стихи Якушенко я узнал несколько раньше. Потому что работал в "КЗ" уже упоминавшийся мною Георгий Дмитриевич Ремизов. Мой первый редактор и первый же - для многих действительно талантливых поэтов. У него было просто необыкновенное чутье, нюх на таланты. В газете начинали и Аркадий Макаров, и Евгений Харланов, и Евстахий Начас, и Анатолий Корабельщиков из Моршанска, и Анатолий Куприн, и кто-то, кто-то еще. Он не жалел места на стихи, он давал их (газетчики поймут) просто как на подвёрстку - лишь бы только было место. И, по-моему, в этом отборе ни разу не ошибался.
Потом уже у такого автора выходила книга, когда его - по газетным публикациям - уже знали, считали поэтом, хотя он и не был еще членом Союза писателей. Сначала - газета, тираж - за тридцать тысяч, потом - книга. У "Синих ливней" - десять тысяч экземпляров.
Это сейчас на папины-мамины или спонсорские деньги издается литература. Без всяких там газет, без редакторов. Одна, две книжки. Тираж - и 250, и 100 экземпляров или даже меньше. Потом третья. И как бы само собой, как по ЕГЭ, - Союз писателей. Их сейчас, тамбовских членов, за тридцать, даже под сорок... Лет десять назад мы с коллегой решили дать в "Городе на Цне" штук пять-шесть стихотворений из только что вышедшего сборника - сделать человеку и читателям приятное. Все ж таки газета - не сотня-две экземпляров, а несколько тысяч. И члену престижно. Но не смогли, не могли отобрать ни штуки! Не вышло. Честно! И случай этот, как говорится, не единичный.
А первым и больше всех из тех давних-давних стихотворений Якушенко мне запомнилась "Баллада о председателе". Почему она? Чем? Печалью? Человечностью? Не знаю - мне было-то всего двадцать с небольшим. Потом она вошла в тот последний сборник, не при жизни Геннадия. Вот начало:
Ворон-ворог накаркал...
Зябко в горнице жаркой.
На высокой кровати
От проклятого рока
Умирал председатель...
Ну и немного не о грустном. У меня лежат, хранятся среди книг, которые я не раздаю краеведам и коллекционерам, его "Синие ливни". Это там, на обороте обложки, написано для меня:
Ливни льют на всех:
седых, кучерявых, лысых...
Лили и на В. Седых
Ливневые брызги...
Будем над статьей сидеть -
Нам вовек не поседеть.
Это уж точно экспромт.
…А потом Геннадия не стало. Какая-то нелепая, трагическая смерть морозной февральской ночью. Совсем не "после долгой, продолжительной…" Он тогда уже не работал в молодежной газете, и тем не менее мы (а я как раз принял бразды правления от Ремизова) - и те, кто знал Якушенко, и кто не застал его в сильно изменившейся редакции, - пошли с ним проститься в доме его на улице Катина и Кузнецова.
Да, поэты уходят, но остаются стихи.