Поэт родился в Луганской области. Окончил школу. Несколько лет работал столяром. Отслужил в Советской Армии. Окончил литературный институт им. М.Горького. По распределению попал в Тамбовскую область. Работал в Никифоровской районной газете. Несколько лет учился на высших сценарных курсах Госкино СССР. Переехав в Тамбов, работал в газете «Голос Притамбовья».
Затосковал, заскучал и снова вернулся в деревню. Несколько лет одинокой, почти отшельнической жизни – и обратно в Тамбов…
И снова: грусть и стихи, полнейшая бытовая неустроенность – койка в рабочей общаге да подоконник с книгами и стихи, одиночество, безденежье и стихи… Что ему еще кроме стихов в этой жизни нужно?
Несколько лет назад Остроухов, круто и горько закручинившись, по весне вновь из Тамбова сбежал. На этот раз - в Питер.
Как он там устроился, что с ним, продолжает ли писать – очень долго я ничего об этом не знал, не слышал. Сотового телефона у Остроухова в Тамбове отродясь не водилось. Помог мне отыскать Толины питерские координаты тамбовский поэт Валерий Хворов. Спасибо ему за это огромное!
Недавно созвонились:
- Привет, золотой ты наш, Толя! Очень по тебе скучаем. Как ты там?
- Альберт, дорогой, у меня все нормально! Передай это всем, кто меня помнит. Работаю в одной небольшой газете, дали койку в рабочей общаге, свою любимую и единственную женщину, увы, пока так и не встретил, да и с деньгами плоховато… Зато пишу стихи! Кажется – неплохие. Так что - у меня все просто замечательно!
И действительно – разве жизнь не замечательна, если пишутся стихи? Да еще и «неплохие»!
СРЕДНЕВЕКОВЫЙ ДОЖДЬ
Он уходит, не затворяя
заскрипевшие двери,
грустным шепотом повторяя:
«До свидания, Мери».
А она, прислонившись
к шторам плюшевым пыльным,
повторяет, забывшись:
«До свидания, Вильям».
Вильям, бедный и честный,
в путь собрался неблизкий,
в серый дождик отвесный,
в мокрый ветер английский.
А она оставалась
с тайной скорбью и жутью,
ее платье вздымалось
над невзрачною грудью.
И качалась карета,
и темнела дорога.
Он смотрел на соседа
Отрешенно и строго.
* * *
Мир вам, бедные люди,
вашей доле нетленной.
Пусть вас Бог не забудет
на просторах Вселенной.
Для застенчивого, ранимого и по-детски неуклюжего Анатолия Остроухова как-то «пробивать-проталкивать» свои стихотворения в печать всегда было почти немыслимо. Выручал обычно Александр Акулинин – издал за собственные деньги в своей «Книжной лавке писателя» несколько тонких Толиных сборничков: «Звезда одинокая», «Волчье эхо», «В бедном свете вокзальном».
Как-то на день рождения поэта подарил ему новые ботинки – старые давно уже широко «улыбались» отклеившимися подошвами. Анатолий сурово и сердито «нахохлившись»… вернул подарок обратно.
- От чистого же сердца дарю! На память и из уважения.., – возмутился Акулинин. - Не примешь – мы с тобой не друзья боле!
- Спасибо. От Вас приму… - покраснел Остроухов, - но носить их не буду, под кровать в общаге поставлю. На память.
И ушел из Дома печати в старых ботинках.
Акулининский подарок в общежитии вскоре украли Толины соседи – алкаши…
* * *
Когда из мутного былого
водоворота бытия
взошло листом осенним слово –
немая вздрогнула земля.
Я говорю, а пар морозный
стеклянно стынет на устах.
Мне страшно видеть холод звездный
в твоих темнеющих глазах.
О, сад осенний, сад осенний,
стряхни с ветвей звенящий лед.
За что мне горечь откровений
сознание больное жжет?
… долина неба снег уронит,
и сразу – молния в глаза!
Держал снежинку на ладони,
взглянул – а там лежит слеза.
Остроухов никогда не писал стихи «на заказ». Только под настроение или «от нахлынувшего»… Однажды «загуляв» по-весне, исчез на выходные в Никифоровку. Вернувшись, смурной и несчастный, что-то надрывно и невразумительно пытался рассказать о весенней деревне и безысходности жизни, о какой-то старой собаке… Через пару дней принес в редакцию стихотворение.
* * *
Опять веселая капель
приветствует начало марта.
А старый палевый кабель
стоит и смотрит виновато.
Какой уж год ему! какой,
а он никак не околеет.
Хозяин – тот махнул рукой.
Хозяйка старая жалеет.
Она в полдневный влажный дым
войдя болезненно и скупо,
поставит молча перед ним
жестянку каши или супа.
И разогнется тяжело,
поглаживая поясницу.
А он в глаза глядит светло,
как будто хочет повиниться…
А капля, падая, свистит!
И мимо них с завидным рвеньем
петух за курицей бежит,
сверкая грозным опереньем!
«Скромность» собственного быта и неудачные попытки наладить личную жизнь, внешне казалось, мало тяготили поэта. Во всяком случае, он не любил на эту тему всерьез разговаривать. Но в его лирических стихах рана и боль человеческого одиночества виделись невооруженным взглядом.
МОСКВА – ТАМБОВ
Стучали небеса колес,
рыдали каждым перегоном.
Вихлястый, дерзкий поезд вез
людей, безумный лязг и гомон.
И у разбитого окна,
в которое метель летела,
сидела женщина одна,
во тьму кромешную смотрела.
Не умолкал в вагоне крик.
И люди сталкивались лбами.
Непротрезвевший проводник
ругался скверными словами.
Его напротив, у окна,
которое заледенело,
сидела женщина одна.
Во тьму кромешную смотрела.
Веселый плач, печальный смех,
звуча, сплетались воедино.
И с полок сыпались на всех
оранжевые мандарины.
Но у разбитого окна,
расцвеченного огоньками,
сидела женщина. Одна.
Закрыв лицо свое руками.
Остроухов, по месту рождения, как сам он говорил - «парень с городской окраины», редко, но с великим удовольствием выбирался на природу, медленно бродил по берегу речки, мог бесконечно долго смотреть в небо на стаи пролетающих птиц. Боготворил русскую деревню, но задержаться жить там надолго заставить себя никогда не мог.
* * *
Я в синь небосклона
кричу как юродивый:
«Деревня – икона
в избе моей Родины!»
Иногда, уставший, но с просветленной душой, вернувшись из очередного побега «в чистые и непорочные родные черноземы», делился с друзьями очередной новой байкой о сельском житье и царящими в какой-нибудь Богом забытой глубинке исконном русском быте и обычаях. Говорил о пережитых деревенских событиях взволнованно, с любовью и уважением, но почти всегда с какой-то непонятной маятой и тревогой.
* * *
Сквозь гулкий осенний ветрище
собачий доносится вой.
Идти вдоль ограды кладбища
я вынужден ночью сырой.
Когда умолкает собака,
шуршит застарелый венок.
Мигает из ветра и мрака
бесцветный больной огонек.
Колышутся пьяные тени,
сознание напряжено.
Каких-то неясных видений
и ждет и боится оно.
И страшно назад оглянуться,
все кажется, что за спиной
зловещие духи толкутся,
решая, что делать со мной.
И вновь завывает собака.
И ветер крепчает во мгле.
Натерпишься страху, однако,
шатаясь один по земле!
Временами Остроухов вроде бы грезил по зарубежным экзотическим странам, но совершенно искренне признавался, что «существовать» там ни за что, ни за какие «коврижки» бы не согласился.
ЭМИГРАНТ.
1919 год.
Как-то раз проездом был в Италии
некий неизвестный господин.
Он носил ременные сандалии
и ходил по городу один.
А кругом плескалось море синее,
раскаленный воздух жег виски.
Господин прикладывал усилия,
чтоб не задохнуться от тоски.
Все сидел в прибрежном ресторанчике,
и смотрел в открытое окно.
Наполняя хрупкие стаканчики,
вяло опрокидывал вино.
И смотрел, смотрел куда-то за море
сквозь венок оливковых ветвей,
словно видел огненное зарево
над далекой Родиной своей.
Дни тянулись блеклые и пресные.
Жизнь не обещала ничего.
И грустили молча неизвестные
бывшие попутчики его.
Да и он, душою изнуренный,
глубже стал заглядывать в стакан.
И все чаще трогал вороненый
и холодный, словно лед, наган.
И однажды над толпою зыбкой
он поднялся, строен и высок.
Улыбнулся трезвою улыбкой
и рванул податливый курок.
Здесь случайно, хмурый, молчаливый,
находился местный прокурор.
Он салфетку скомкал и брезгливо
отвернул свой равнодушный взор.
Подозвав чернявого мужчину,
он сказал, почесывая грудь:
«Разобраться. И найти причину,
почему он выбрал этот путь».
А наутро, в светлом кабинете,
где в лепных амурах потолок,
тот мужчина коротко ответил,
дав на подпись небольшой листок:
«Поиски успехом не увенчаны,
обнаружили в карманах лишь
карточку красивой русской женщины.
Деньги. И билет в Париж…»